Bart ist in der Luft

 

1.

 

„Mir würde ein Bart großartig stehen“, sagte eine intensiv behaarte Frau.

 

Sie spielte mit ihrem Luftbart

wie ein Rockstar

auf einer Luftgitarre

und kicherte.

 

Ein Bart würde perfekt passen zu ihrem orientalischen Mantel und ihrer Mähne, wild wie ein verwachsenes Vogelnest auf dem Ararat mit dem Blick auf den Sewansee, an dem ein verwuschelter Fischer seinen frischen Fang räuchert. In der Tat, sie wäre mit dem Bart noch hübscher.

 

 

2.

 

„Ich könnte ein perfekter Mann sein“, sagte eine perfekte Frau.

 

Sie richtete die Kerzen

auf der Geburtstagstorte,

eine Überraschung,

bestens vorbereitet, zog

an ihrem künstlichen Bart

und kicherte.

 

Dass jede mütterlich gestimmte Frau ein perfekter Mann ist, stritt sie kopfschüttelnd ab: „Mann, ein perfekter Mann, mit weichem Bart, Sonnenbrille und Basecap.“ Sie setzte eine Sonnenbrille und ein Basecap auf und schaute mich an, in der Hoffnung auf Anerkennung.

Beard is in the air

 

1.

 

„I would look great with a beard,“ said an intensely hairy woman.

 

She played with

her air beard

like a rock star

on an air guitar

and giggled.

 

A beard would perfectly match her oriental housecoat and mane, wild as a crooked bird’s nest on Ararat with a view over Lake Sevan, where a fuzzy fisherman smokes his fresh catch.  In fact, she would be even prettier with her beard.

 

 

2.

 

„I could be a perfect man,“ said a perfect woman.

 

She straightened up the candles

on the birthday cake,

a surprise, best prepared,

pulled at her artificial beard

and giggled.

 

That every motherly woman is a perfect man, she denied, shaking her head: „Man, a perfect man, with a soft beard, sunglasses and a baseball cap.“  She put on sunglasses and a baseball cap and looked at me, hoping to be recognized.

Beard is in the air

 

1.

 

„Я бы отлично смотрелась с бородой“, – сказала очень волосатая женщина.

 

Она поиграла со своей

воздушной бородой

как рок-звезда

на воздушной гитаре

и хихикнула.

 

Борода идеально подошла бы к ее восточному халату и гриве, дикой, как заросшее гнездо птицы на Арарате, с видом на озеро Севан, где чудной рыбак коптит свой свежий улов. На самом деле, с бородой она была бы еще прекраснее.

 

2.

 

„Я могла бы быть идеальным мужчиной“, – сказала идеальная женщина.

 

Она подровняла свечи

на праздничном торте,

сюрприз, на славу подготовленный,

пригладила искусственную бороду

и хихикнула.

 

То, что каждая по-матерински заботливая женщина и есть идеальный мужчина, она отрицала, качая головой: „Мужчина, идеальный мужчина, с мягкой бородой, очками от солнца и бейсболкой“. Она надела очки от солнца и бейсболку и посмотрела на меня в надежде на признание.

Dolce, doloroso

 

Steinway spielte sie

und meine Lyra

ihre Augenbrauen

zupfte sie

und meine Saiten

wenn Richter mit

dem linken Ringfinger

einen Zuckerwürfel

auf Wette zerkleinerte

zersplitterte sie

jeden heftigsten Streit

in Sterne mit einem

Wimpernschlag indem sie

mir ein Lied sang wie

Bachs Kinder nachts

offene Akkorde spielten

um ihm Schlaf zu rauben

wie Händel über Messiah

einsam sprachlos weinte

wie Rachmaninows

Frau seine Schnürsenkel

vor Auftritten bindete und

ich sei ihr Klavier und sie

meine Sklavin und

[Chopins 2. Konzert]

würde sie mir zu Liebe

unendlich interpretieren

in allen Dingen fand

ich den Duft Ihrer Haut

am stärksten sie roch

süßlich nussig nach

unschuldigster

Muttermilch wenn

sie mein Maiglöckchen

Parfüm (nach Ezra

Pounds As cool as the

pale wet leaves / of

lily-of-the-valley /

She lay beside me

in the dawn)

abduschte und in

reinste Badetuchwolke

eintauchte

 

völlig

unwichtig dass sie

dasselbe Liedchen

jeder anderen

vorsang

Dolce, doloroso

 

Steinway she played

and my lyre

her eyebrows

she plucked

and my strings

if Richter crushed

a sugar cube on bet

with his left ring finger

she cracked each

heaviest quarrel

in stars with a

blink of an eye by

singing me a song how

Bach‘s kids played

open chords at night

to steal his sleep how

Handel cried alone

over Messiah

speechless how

Rachmaninow’s wife

tied up his laces

before performances

and that I’m her piano

and she is my slave and

[Chopin’s 2nd Concerto]

she’ll interpret endlessly

for my love’s sake

among all things

I found the scent of

her skin the strongest

she smelled sweetly

nutty of most innocent

breast milk when she

showered off my

lily-of-the-valley

perfume (after Ezra

Pounds As cool as the

pale wet leaves / of

lily-of-the-valley /

She lay beside me

in the dawn)

and immersed

in a cloud of

the towel

 

completely

unimportant

that the same little

song she sang

to any other

Dolce, doloroso

 

Она играла на Стайнвее

и моей лире

она щипала свои брови

и мои струны

если Рихтер разбивал

пальцем левой руки

на спор кубик сахара

любую дичайшую ссору

она рассыпала в звёзды

в мгновение ока тем

что пела мне песню

как ночью дети Баха

играли открытые аккорды

дабы лишить его сна

как Гендель плакал один

над Мессией безмолвно

как Рахманинову жена

перед выступлениями

завязывала шнурки и

что её рояль я а она

моя рабыня и что

[Второй концерт Шопена]

из любви ко мне она будет

интерпретировать вечно

сильнее всего на меня

действовал запах ее

кожи она пахла сладко

миндально невиннейшим

молоком матери

когда ландыши

моих духов (after Ezra

Pounds As cool as the

pale wet leaves / of

lily-of-the-valley /

She lay beside me

in the dawn)

смывала в душе и

ныряла в облако

полотенца

 

абсолютно

неважно

что песенка эта

пелась не

мне одной

Orlando

 

Lass das, Orlando,

überflüssig diese Tränen,

dein Tremor übertrieben:

Trennung, wie Orgasmus,

findet statt im Kopf.

 

Orlando, zähl nicht:

Wir sind ein Münzwurf

vom Wahrscheinlichen entfernt.

Immer im Spiel, Liebes:

Wend dich dem Nächsten zu.

 

Orlando, trau auf Luther:

Luzifer und Kruzifix

zu weit, artifiziell, Literatur;

festgenagelt an der Tür,

ein Stück Papier, resolut.

 

Orlando, Hand ans Bauhaus:

100 Jahre Funktion prägnanter

als Virginias 300 Jahre Fiktion.

Du fragst, warum?

Die Frage selbst ist ein Affekt.

 

Stop, mach dich locker, O.

Geschlecht und Los

in einem Wort: indifferent.

Gefühlsbetont? Gefühlsbeton:

Grau ist die Farbe, dear.

 

Hier

weder Steine noch Sterne

// weder Banken noch Lyrik //

// weder Bänke noch Stühle //

// weder Männer noch Schwule //

dulden Gefühle.

Orlando

 

Leave that, Orlando,

unnecessary are these tears,

your tremor is exaggerated:

Separation, like orgasm,

takes place in the head.

 

Orlando, do not count:

We are one coin toss away

from the most probable.

Constantly playing, darling:

Turn to the next one.

 

Orlando, trust in Luther:

Lucifer and crucifix are

too ample, artificial, poetry;

nailed down to the door,

a piece of paper, resolute.

 

Orlando, hand on the Bauhaus:

A century of function is pithier

than trebled fiction by Virginia.

You are asking why?

The query in itself is an affect.

 

Stop, take it easy, O.

Sex and less, in one word:

indifferent. Stressed feelings?

Stress works best for concrete:

Gray is the color, dear.

 

Here

neither stones nor stars

// neither banks nor lyrics //

// neither benches nor chairs //

// neither men nor gays //

tolerate feelings.

Орландо

 

Оставь, Орландо,

слезы бесполезны,

твой тремор чересчур.

Разлука, как оргазм,

творится в голове.

 

Орландо, ни к чему подсчет:

мы лишь в броске монеты от

случая, похожего на правду.

Идёт игра, мой дорогой,

и следующий ждёт.

 

Орландо, Лютеру доверься:

и Люцифер, и Круцификс

искусственны, литература,

древность; к двери бумагу

пригвоздить равно поступку.

 

Орландо, Баухауса коснись:

100 лет функциональных ярче,

чем Вирджинии фиктивных 300.

Ты спросишь, почему?

Вопрос и есть аффект.

 

Остановись, расслабься, О.

Пол, бес, одним же словом:

безразлично. Горишь?

Бетон кругом, остынь.

Grey is the color, dear.

 

Здесь

ни скалы, ни звёзды,

// ни банки, ни тексты  //

// ни лавки, ни стулья //

// ни воины, ни геи //

не терпят страстей.